Как говорится в Евангелии, Иисус въехал в Иерусалим на ослице и был встречен ликующими жителями города. Тогда «множество народа постилали свои одежды на дороге, а другие резали ветви дерев и постилали на дороге». Деревьями, с которых резали ветки, были пальмы, по-гречески — ваий, как раз цветущие в это весеннее время. Предпраздничная неделя поэтому называется православной церковью Цветоносной или неделей Ваий.
 Ежегодно в шестое воскресенье Великого поста в Москве в XVI и XVII веках происходило торжественное действие. В этот день на Красной площади совершался крестный ход с участием царя и патриарха — символическое «шествие на осляти» к Покровскому собору (храму Василия Блаженного), один из пределов которого был освящен в честь праздника Входа Господнего в Иерусалим.
 Шествие возглавляли служители в красных одеждах с пальмовыми ветками в руках. Патриарх с животворящим крестом восседал на осле, которого вел сам царь, смиренно идущий пешком, но поддерживаемый под руки боярами. Путь торжественной процессии устилала сорванная с себя людьми и брошенная под ноги шествующим одежда. Ряды стрельцов сдерживали напор простонародья, стремящегося получить патриаршее благословение.
 Для «шествия на осляти» в Москве трудно было достать настоящего осла — обитателя куда более теплых стран. Поэтому роль «осляти» отводилась лошади в белом балахоне, к которому приделывались большие уши. Пальмовые листья тоже были не настоящие, а искусно изготовленные из разных подсобных материалов. Позднее экзотическую пальму заменили русской вербой. Так праздник Входа Господнего в Иерусалим постепенно стал Вербным воскресеньем.
 Выбор вербы, конечно, не был случаен. Верба — наше самое весеннее дерево. Когда Пасха выпадает ранняя, в вербную неделю еще холодно, то и дело идет небольшой снег, все вокруг голо и пустынно. Но весна уже чувствуется, дни становятся заметно длиннее, а ночи короче, в воздухе веет чем-то новым и радостным. Примерно в это время окончательно вскрывалась ото льда Москва-река, и воды ее, поднимаясь, подходили к набережной. Толпы москвичей ходили любоваться половодьем и с интересом следили — сколько камней остается над водой. Наконец река разливалась на низинные городские улицы, затопляла мостовые и тротуары, временами доходя даже до Третьяковской галереи.
 И как раз в эти дни вначале в окрестных рощах, а потом и в самой Москве на вербах появляются серые пушистые шишечки — «барашки», чуть погодя окрашивающиеся золотистыми искорками. «Все премудро сотворено... Нигде сейчас не найтить цветочка, а верба разубралась», — говаривали в старину.
 В XIX веке Красная площадь уже не видела торжественных «шествий на осляти», но по-прежнему ежегодно заполнялась народом в конце шестой недели Великого поста. В вербную пятницу здесь, в самом центре Москвы, открывался огромный рынок, прозванный «вербой». Через всю площадь вдоль кремлевской стены от Спасских до Никольских ворот выстраивались в четыре или пять рядов полотняные палатки и тесовые ларьки.
 В ларьках и палатках, а также с многочисленных ручных лотков торговали яркими бумажными и тряпичными цветами, гирляндами и венками, отрезами аляписто окрашенного ситца, грубо расписанной глиняной посудой и резной деревянной мебелью, поддельными золотыми часами с цепочками и ювелирными изделиями, тоже заведомо сомнительного качества. На время «вербы» на Красную площадь с Трубной перебирались торговцы различной живностью — черепахами, золотыми рыбками в аквариумах, певчими птицами в клетках.
 Вербные дни были горячим временем для московских букинистов, которые весь год вели сонную торговлю на Сухаревке. Как говорили, первым появился на вербном базаре известнейший в Москве книготорговец Иван Чихирин. Как-то во время «вербы» он расположился с книгами у Спасских ворот, едва ли зная, что именно на этом месте еще в XVII веке существовала самая первая в России книжная лавка, где продавалась продукция Печатного двора, основанного Иваном Федоровым.
 Чихирин скоро по старости прекратил вербную торговлю, но на облюбованном им месте все прибавлялось на каждую «вербу» число букинистов. Книжная торговля на «вербе», начатая с легкой руки старика Чихирина, имела большой успех; букинисты оставались с солидной прибылью, хотя нежданный дождь мог нанести вред их бумажному товару. На лотках попадались редкие и ценные книги, в которых, как правило, отсутствовали многие листы. За любую книгу букинисты брали по 10–20 копеек. Рядом с палатками букинистов теперь старались устроиться и продавцы другого товара. Они заметили, что книги больше всего привлекают московскую публику; соседние торговцы пользовались скоплением народа, и цены на их товар заметно росли.
 В одну из вербных суббот на бойком месте разыгралась настоящая торговая война между теснившими друг друга московскими букинистами и крестьянами из окрестных деревень, продававшими искусственные цветы собственного изготовления. Один из книготорговцев обратился в Городскую думу с требованием защиты своих прав как московского мещанина. Городские власти поприжали «иногородних» цветочников, однако не на радость столичным букинистам. Дума посчитала справедливым продавать места на вербном базаре с торгов, и вскоре цена сажени у Спасской башни дошла до 25 рублей, тогда как прежде торговцы платили за место по рублю квартальному и больше ничего не знали.
 С продажей мест на вербном базаре связана еще одна торговая война, на этот раз между самими букинистами. Книготорговцы, чтобы сбить цену за места на «вербе» на устраиваемом Московской думой аукционе, поручили торговаться от их имени самому уважаемому букинисту Толченову. Потом тот распределял места между остальными «по справедливости». Однако оказалось, что Толченов перепродавал места букинистам с выгодой для себя. Против «благодетеля» составили заговор, и на следующем вербном аукционе «оппозиция» перекупила у Толченова все выгодные позиции. Бывший лидер книжной торговли оказался на задворках — на третьей линии лотков и потерпел большие убытки.
 На вербном базаре шла бойкая торговля лакомствами — жареными ошелушенными орехами, маковками на меду. Были и иноземные сладости: греки торговали рахат-лукумом, французы тут же пекли особенные вафли. В толпе расхаживали, громко нахваливая свой товар, продавцы огненного сбитня и ледяного мороженого.
 Мороженщик, всегда окруженный ребятней, с кадушкой на голове громко и протяжно выкрикивал: «Морожено хо-ро-ше! Сливочно-шоколадно морожено!». В кадушке во льду стояло две банки с мороженым, в шоколадное на самом деле был подмешан не шоколад, а жженый сахар. За копейку или пятачок мороженщик намазывал мороженое в порционный стаканчик и выдавал костяную ложечку. Сбитенщик с медным самоваром, наполненным горячей смесью медовой патоки с пряностями, балагурил, напевая: «Тетушка Ненила пила сбитень, да хвалила, а дедушка Елизар все пальчики облизал — вот так патка с имбирем, даром денег не берем».
 Традиционными товаром на старинном вербном базаре были «детские вербы» в виде деревца с листьями и плодами — вишнями, грушами и яблоками, сделанными из красного и желтого воска. Верх деревца украшал румяный восковой херувим. К концу XIX века детские вербы были вытеснены на вербном базаре другими игрушками.
 Традицией вербных базаров стало появление каждый год игрушек, которые обозначали лиц, получивших положительную, но чаще — отрицательную известность. Во время войны вербным игрушкам давались имена вражеских генералов, обычно же потешные фигурки назывались в честь проворовавшегося банкира или героя какого-нибудь громкого московского скандала.
 Чаще всего бывшее на слуху громкое имя получали крутившиеся в стеклянных колбах «морские жители». Эти игрушки были самым ходким вербным товаром. Их можно было купить только здесь, они появлялись на несколько дней в году и потом их уже нельзя было достать ни за какие деньги. Откуда брались и куда пропадали потом «морские жители», публика не знала и раскупала их нарасхват.
 Игрушка представляла собой стеклянную пробирку, заполненную водой, внутри которой плавала выдутая из желтого или синего стекла фигурка размером с таракана. Сверху пробирку затягивал кусок резины (обычно — лоскут от лопнувшего воздушного шара). При нажатии пальцем на резинку давление в пробирке увеличивалось, вода проникала внутрь стеклянной фигурки и «морской житель» опускался на дно; стоило отпустить резинку, и фигурка вновь всплывала. Опытные продавцы заставляли свои стеклянные фигурки вертеться и виться под остроты в адрес того персонажа, которого олицетворял «морской житель».
 В большом спросе на базаре были также сделанные из раскрашенной ваты фигурки обезьянок. Их раскупала гуляющая молодежь; студенты, гимназисты, курсистки — почти все прикалывали себе на грудь этих обезьянок с длинными хвостами и весело ходили с ними по базару. Торговцы предлагали также фигурки бабочек, кузнечиков, пауков. Мальчишки-разносчики расхваливали различные свистульки и пищалки, то и дело приводя их в действие. Особенно популярными были бумажные «тещины языки», разворачивавшиеся на 10 вершков с пронзительным звуком. Добавляла шуму игрушка «кри-кри». Это была обычная стальная пружина в металлической коробке. При нажиме на пружину игрушка издавала звук «кри-кри», за что, собственно, и получила свое название. Еще долго потом на московских улицах то и дело можно было слышать «кри-кри».
 По краям площади стояли продавцы воздушных шаров, вздымавшихся над толпой огромными красными, белыми, синими, зелеными гроздями, которые с гулким шорохом раскачивались на ветру. Иногда кто-нибудь скупал целую связку и, перерезая веревку, отпускал шары на волю. Поговаривали, что такими щедрыми покупателями на самом деле были воры-карманники. Пока люди, подняв головы кверху, наблюдали за полетом разноцветных шаров, воры вытаскивали из карманов зевак кошельки, часы и все, что попадется.
 Вербная пятница и особенно суббота являлись не просто днями торговли разными увеселительными товарами на Красной площади. Это было самое, пожалуй, своеобразное московское гуляние. Здесь не стояли балаганы увеселительных заведений, отсутствовали пьяные. Все было чинно, ведь продолжался Великий пост.
 Но все же в праздничной многолюдной толпе, освещенной яркими лучами весеннего солнца, со всех сторон звучали громкий смех и разные шутки — «гуляй, верба!». Все гуляние было проникнуто духом какой-то непосредственной детской радости, взрослые вели себя как дети, а дети были тут главными героями, это было их гуляние. Детские шалости не считались грехом, и на каждом шагу раздавался оглушительный свист и писк, производимые при помощи разных свистулек и дудок.
 Обязательным событием вербной субботы было устраиваемое в свободной от палаток части Красной площади катание, куда выезжали на других посмотреть, но главное — себя показать — именитые купцы и знатные дворяне. Долгое время вербное катание ежегодно открывал сам московский генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков, выезжавший в окружении блестящей свиты верхом, а позднее, уже состарившись, — в экипаже. За генерал-губернатором устремлялась длинная вереница ландо, колясок и пролеток, наполненных празднично одетой публикой. Железные ободы множества колес грохотали по булыжникам мостовой. Обычно «верба» была первой возможностью обновить после зимы колесные экипажи, освобожденные из-под парусиновых чехлов в каретных сараях.
 В отличие от других праздничных катаний, разъезд на «вербе» считался семейным, туда брали с собой детей. Само катание происходило вокруг стоявшего тогда в центре Красной площади памятника Минину и Пожарскому. За порядком в кавалькаде экипажей следили конные жандармы в голубых мундирах и касках с черными султанами. Вперед пропускались богатые кареты, а скромные пролетки полицейские ставили в конец очереди. На всем протяжении разъезда по обеим сторонам Красной площади и Тверской улицы стояло множество зрителей, любовавшихся красивым зрелищем.
 Конечно, вербный базар не был бы «вербой» без многочисленных торговцев ветками распустившейся вербы, часто украшенными еще и свежими зелеными листочками, правда, не собственными, а собранной из-под снега брусники. Люди брали эти ветви с собой в церковь ранним воскресным утром и стояли с ними всю службу. Верба, освященная молитвой и окроплением святой водой, хранилась в домах целый год, до нового Вербного воскресенья.
 К воскресному вечеру вербной недели рынок на Красной площади окончательно пустел, палатки разбирались, увозились остатки товара, мостовая тщательно подметалась. Наступала неделя самых строгих великопостных дней страстной недели. Москва готовилась к Пасхе.
Д. Никитин,
кандидат исторических наук